Четвертая власть? Смешно...

  Владислав СИКАЛОВ

ФОТО РУСЛАНА КАНЮКИ / «День»

Каждый год Институт журналистики и факультеты журналистики других многочисленных вузов выпускают сотни журналистов. Две трети из них будут, конечно, держаться подальше от редакций и студий (по статистике 70% выпускников Института журналистики не работают по специальности). Но остаются 30%. И о них речь.

Увы, путь журналиста-выпускника в нашей стране вполне предсказуем. Как правило, он пролегает по тропинке вниз, в заболоченную долину низкосортного чтива, так называемой массовой прессы. Кажется, уже никто не называет журналистов «четвертой властью». Потому что смешно. Такие категории, как «истинность», «объективность», «факт», — не говоря о классических и современных теориях государства, от Локка до Роулза, — все забылось, стерлось, потеряло значение.

Все чаще приходится слышать, что журналистика — это ремесло, а скорее — заказуха, паркет, обман. В отличие от науки, от искусства, журналистика слишком долго несла (и во многом несет до сих пор) ассоциацию с поверхностными интеллектуальными предметами, со скорой рукой, белыми нитками и близоруким глазом. Старые мастера искусно пытались избегать этих воздушных ям в своем полете мысли; удавалось немногим. Молодые журналисты, в свою очередь, видят в мастерах старой закалки манерные фигуры, которые не имеют связи с реальностью вне специализации, недостаточно остроумны и нелепы в своей педантичной манере изъясняться, так непохожей на бойкую «феню» тусовщиков. И нет никакого общего журналистского знания, теории, методики написания текстов, журналистика не изучает реальность, не ищет истину, а лишь информирует и развлекает.

Не существует в нашей культуре никакого внятного положительного знания о том, чем является журналистика в целом, чему она служит и для чего, какие у нее закономерности, метод и пр. Настоящие профессионалы уходят, школы и преемственности нет, а ведь когда-то начинающий журналист долго ходил в подмастерьях. Если же произвести опрос сейчас, окажется, что нынешние «профессионалы» не знают, что такое журналистика, какие у нее жанры, приемы и т.д. В результате журналистика оторвалась от знаний, ушла от самой красоты знаний. Нелепо и немножко постыдно много читать, вести записную книжку, интересоваться чем-то большим, нежели кружок колбаски на белой вилочке.

Может быть, понятие такое — журналист — ушло? Ведь общество наше просто насквозь пронизано умершими понятиями — из XIX века идет наименование множества политических, экономических и социальных терминов, которые уже ничему не соответствуют.

Журналистика в ее современном значении, как известно, возникла во время Крымской военной кампании в середине XIX века. Она появилась в ряде западных стран — противников России. А именно — Англия и Франция впервые применили против России информационное оружие. Самым необычным новшеством Крымской войны стало изобретение «черного» пиара. Это видно хотя бы по карикатурам западного образца тех лет, с выпадами против Николая I, флага и государственного герба России. И именно это явилось началом журналистики как ряда проплаченных информационных акций, как паблисити, создания определенного — и притом заказного — общественного мнения.

Теперь, когда говорят о журналистах, быстро складывается определенный образ. А люди — привычно-торопливы, и считают, что этот наспех сложенный образ — истина. К сожалению, в журналистике все произошло строго по Ортеге-и-Гассету: эпоха дискриминации графоманов и дилетантов завершилась, массы восстали и, разумеется, победили, что, говорят, в условиях демократии неизбежно, но ужасно для людей, привыкших различать. В образовавшуюся брешь хлынули уже не только охотники позубоскалить да порасчесывать социальные язвы, но и фигуры вполне «статусные»: диджеи и телеведущие, дивы шоубизнеса и политики, бизнесмены и проч. И хотя уровень подавляющего большинства таких материалов — около нуля, ничто не препятствует газетным и глянцевым журналистам называть их мейнстримом. Итак, то, что понималось как мастерская, куда не пускали непосвященных, — превратилось в торжище, где мануфактурный ситец успешно соперничает с парчой ручной выделки.

По моему мнению, хорошим журналистом является тот, кто хорошо знает свою тему. Это непременное условие. У журналиста обязан быть изрядный словарный запас. В противном случае, не «поднять» тему. И специалист помнит тысячи ссылок, цитат, отрывков, тропов, просто удачных слов. Любая сфера журналистики — будь то театр или биржа — представляет собой огромный мир, в котором вынужден жить специалист.

Это колоссальное предметное знание — со своими связями, иерархиями; уровнями важности, ценности, проверенности; с догадками, мифами, гипотезами, не встроенными ни в какие теории единичными наблюдениями и прочим. Вот это и есть нормальный мир журналиста.

Инструментарий занимает очень небольшое место где-то на периферии знания,— примерно, как бардачок в автомобиле. Цениться это может очень высоко, но главное — чем занят «партер» психики.

Профессиональных журналистов обвиняют в клановости, и, кажется, небезосновательно. Инстинкт самообороны в самом деле предписывает профессионалам — в любой сфере — держаться сообща. Те, кого в этот круг не приглашают — и не пригласили бы ни за что, — ярятся на всякое достойное зрелое слово, отвечая амикошонскими иронией и стебом. Другие расчесывают раны общества вместо того, чтобы лечить. Это бесконечное расчесывание и занесение нечистоплотными авторами инфекции мы видим на каждом шагу. Другой слой журналистов — те, кто обслуживают потребление.

Упомянем о такой жужелице журналистики, как работа на понижение. Самый простой вариант: когда журналист берет наличные в культуре действительно сильные идеи и учиняет с ними анекдот. Это работа на стороне энтропии — как только идею «досмеют» до плинтуса, станет не смешно. То, что называется стебом или попросту хлестким стилем, на самом деле есть паразитирование на людях и ценностях.

Впрочем, есть и другая крайность: нравоучение. Морализаторство, находящееся на другом от стеба полюсе, — уж точно Харибда, ничем не лучше Сциллы.

Напоследок — одно маленькое замечание. Тексты столь удобно, сколь и сложно делить по гендерному принципу. Самое важное тут вот что. В женском тексте, преимущественно, оформляется образ и эмоция, а не мысль — как в мужском, что не означает, конечно, что текст глуп или мыслей не содержит. Мужская эмоция наивнее, непосредственнее; эмоции в женском тексте работают по тому же принципу, что в мужском тексте — мысль. Если автор считает нужным быть резкой, циничной или доброй, благодарной — оформленные эмоции послушно выражаются в нужной форме. Сейчас в обществе, как и в художественной литературе, очевидно, — властвует женский текст. Мне кажется, очень важно для современной журналистики — научиться быть мужским текстом, именно потому, что его сложнее сделать чтивом для нимфеток и парвеню.

http://www.day.kiev.ua/292119/