Гендерная теория в социальных науках возникла на Западе более 30 лет назад, когда там происходили движения за права женщин, цветных и сексуальных меньшинств. Поэтому она позволила многим ранее «угнетенным» группам стать автономными социальными акторами. Однако в Беларуси - как и в целом на постсоветском пространстве - гендерные исследования хоть и распространились, но гендер как наука до сих пор не воспринимается многими в интеллектуальном сообществе всерьез. Почему? На этот и другие вопросы отвечает директор Центра гендерных исследований ЕГУ, доцент кафедры социологии Western Michigan University (США) ЕЛЕНА ГАПОВА.

- Елена Ильинична, нашу беседу мне хотелось бы начать с разговора о Центре гендерных исследований, директором которого Вы являетесь. Как трансформировался Центр и его деятельность за годы со времени открытия?

- Сегодня я считаю себя founding director, т.е. думаю, что основала, создала гендерный центр, но большую часть времени я нахожусь далеко от него. Тем не менее «центр», как мы его называем, существует как общее интеллектуальное и эмоциональное пространство для группы людей.

Формально ЦГИ был основан в 1997 году. Почему это возникло и почему казалось, что это надо делать? Потому что не делать этого было абсолютно невозможно. Ведь те гендерные центры, которые были созданы на постсоветском пространстве: в Москве, Питере, Харькове, еще где-то - были созданы женщинами приблизительно одного поколения. Понятно, что за нами стоят схожие личные истории и интересы. Мы все оказались участницами огромного социального сдвига: он проходил через наши тела, наши судьбы. Вокруг нас что-то происходило, и в той новой реальности, в который мы оказались, гендер был одним из первых концептов, который давал имя личному опыту. Он позволял назвать целый пласт проблем, а называние – это интерпретация, понимание.

Поиск ответа на вопрос «что происходит со мной и обществом» был главной причиной, которая подвигла многих людей нашего поколения на создание подобных структур, в частности гендерных центров. Кроме того, открылись границы, появились новые теории, стали доступными те невероятные интеллектуальные ресурсы, от которых мы были отрезаны. Когда я впервые попала в Америку как исследовательница, пришла в книжный магазин и спросила, есть ли у вас что-то про гендер, мне показали полку. Она тянулась до горизонта. Помню, как я стояла, смотрела на все эти книги и думала: «Боже мой, ведь все слова уже сказали, что я здесь делаю и что я вообще собираюсь делать?»

В то время стали доступны многие теории и интеллектуальные ресурсы, взаимодействие с Западом эти теории сделало «легитимными». Т.е. в период перестройки «всего» стали возникать другие теории, которые должны были заменить ортодоксальный советский маркизм. Например, убрать из социального анализа слово «класс» и предложить другие интерпретации.

Еще был вопрос ресурсов. Он всегда есть при производстве знания: никакие постсоветские крупные культурные или научные инициативы не возникали и не существуют без поддержки. Я пришла в Европейский гуманитарный университет абсолютно с улицы. Я была молодым доцентом, но в другой области и только начала писать о гендере. Зашла к ректору Михайлову, представилась и сказала, что есть такая идея: объяснила, что такое гендер и чего я хочу. Он сказал: «Елена Ильинична, это все очень интересно, но мы не можем делать что-то просто так, если у нас нет денег, потому что государство не дает нам ни одного рубля». Через год я пришла и сказала, что Фонд Макартуров поддерживает предложенный проект. Он включал преподвание новых дисциплин, выпуск книг, конференции и семинары и прежде всего исследовательскую работу.

Но когда я начинала читать свои первые курсы в середине 90-х, мне нечего было порекомендовать студентам для чтения на русском языке, потому что ничего не было. Не были переведены основополагающие тексты, не было собственных текстов еще написано, вообще «ничего». А гендер - это огромное интеллектуальное поле, способ смотреть на вещи и означивать их определенным образом, интеллектуальная теория, которая представляет собой перспективу осмысления или перспективу научного видения. Как, впрочем, любая крупная теория.

Надо было собрать команду. Первым человеком, с которым я поговорила, была Альмира Усманова (сейчас профессор ЕГУ – авт.). Она сказала, что полностью «за». Таким образом, нас оказалось двое. Еще несколько человек близких появилось, очень важно – Энн Борис, американская преподавательница, которая тогда читала в ЕГУ два курса: мы подружились и многие вещи обдумывали вместе. Начали читать отдельные курсы и делать одновневные семинары для преподаватей беларусских вузов, чтобы представить гендерную теорию в ее различных «инкарнациях». Потом некоторые студенты, котогрые к нам приходили, как-то «остались» около нас.

В 2000 году мы создали в ЕГУ магистерскую программу по гендерным исследованиям, до сих пор единственную на постсоветском пространстве. Однако если раньше у нас была хотя бы маленькая комнатка для нашего центра, куда мы все приходили и разговаривали, то теперь физически этого нет. Но мы поняли, что образовалось уже за эти годы некое сообщество людей, которые либо преподают у нас, либо закончили магистратуру и чувствуют, что не хотят уходить из этого поля. Т.е мы сохранились. Продолжается коллективный поиск.

- Если говорить о гендерных исследованиях на постсоветском пространстве, то как они изменились за последние годы, какие темы преобладают?

- Я недавно была на конференции, связанной со славянскими исследованиями, в одном американском университете, и там один профессор сказал, что знание сейчас стало гораздо более специальным, т.е. мы знаем «гораздо больше». Если 40 лет назад, сказал он, в журнале «Slavic Review» можно было напечатать статью под названием «Революция 17-го года», то сегодня такую статью уже не напечатаешь. Сейчас уже будет статья «Меньшевики в Саратове» - и она будет более «подробная». Так вот в 90-е годы все пытались объяснить, «что такое гендер». Когда я смотрю сейчас эти статьи, мне кажется забавным, как объясняли, что гендер - это социальный пол. Ведь гендер - это гораздо большее, это тот принцип, по которому общество организовано и в соответствии с которым люди внешне добровольно «строятся в шеренги». Т.е. это принцип стратификации общества, способ его осмысления и линия формирования идентичности.

Меня по-прежнему интересует гендер как отношения доминирования и подчинения в его взаимодействии с нацией, которая также есть проект доминирования и подчинения. В то же время мне интересно постсоветское «классообразование», т.е. формирование нового постсоветского неравенства, связанного с новыми видами различения. В СССР неравенство было «статусное», что-то вроде феодальной системы приписанных характеристик. А постсоветское неравенство связано с ограничением доступа к ресурсам в соответствии с другими принципами. Здесь важно, каким образом гендер взаимодействует с этими новыми категориями.

Есть уже очень хорошие и очень серьезные работы, которые исследуют не вообще положение женщин где-то, а занимаются глубоким научным анализом структуры общества.

- Вы работаете одновременно и здесь, и в США. Каким Вы видите различие гендерных исследований постсоветских и западных?

- Я, наверное, не могу говорить о различии гендерных исследований, а скорее могу думать о различии такой вещи, как академия: постсоветская и американская (или западная). Это тот вопрос, который в последнее время меня волнует все больше и больше. Последние мои статьи - именно об этом. О том, что постсоветская академия как институт по производству знаний - это такая странная структура, и я не знаю, удастся ли это изменить, но для начала объясню, что я имею в виду.

Например, в американской академии существует система присвоения степеней и званий: доктор наук, доцент или профессор. Есть научные журналы, в которых нельзя напечататься просто так, послав туда свою статью. Или, скажем, редактор - твой знакомый, он сразу отдает материал в номер - такого быть не может. С любой статьи снимается фамилия автора, и она отправляется двум рецензентам, которые не знают, кто автор. Если они рекомендуют - статья печатается, если рекомендуют доделать - доделывается, если не рекомендуют - не печатается вообще. Т.е. есть критерии для отделения «хорошего» от «плохого». Бывают работы слабые, тем не менее, академия является корпорацией, которая сама решает, что такое «правда» или «неправда». Не партия, как в Советском Союзе, которая говорила, что это точка зрения правильная, а эта нет. Это решает научная корпорация.

У нас же ситуация сложилась похоже на советскую, когда последним словом в определении истины обладала Коммунистическая партия. Вот пример. Два года назад студенты факультета социологии МГУ восстали против своего декана Владимира Добренькова. Студенты говорили: «нас учат какой-то не такой социологии, мы хотим, чтобы нам читали современные курсы, новые теории, чтобы к нам приезжали интересные исследователи читать». Кроме того, сказали они, мы не хотим заниматься так называемой православной социологией, которую насаждает декан. Т.к. МГУ - главный российский вуз, Общественной палатой при Президенте России была создана комиссия для проверки того, что происходит. Надо сказать, что декан Добреньков имеет все возможные регалии: доктор, профессор, академик - и тома публикаций. Но комиссия выяснила, что в написанных им учебниках плагиат содержится в виде не просто отдельных предложений, а страниц, переписанных из западных учебников и из работ российских ученых. И что его собственные работы вообще никуда не годятся. Тем не менее, история эта ничем не закончилась. Потому что в постсоветской академии система сертификации, система присвоения степеней не выполняет ту функцию, которую она должна выполнять. В западной академии либо ты - доктор наук, профессор и твое научное качество отслежено, либо, если что-то подобное случится, ты потеряешь работу сразу же. И университет будет отмываться, что у него работал плагиатор, еще очень долгое время. Ни одному университету это не выгодно.

В гендерных исследованиях - та же картина. Есть книжки, написанные людьми, у которых есть степени, а сами книги рекомендованы к публикации какими-то министерствами в качестве учебников. Но существует глобальный научный рынок, на котором эти люди совершенно «не продаваемы», т.к. не имеют никаких капиталов. Поэтому они держатся крепко за те структуры, в которых работают, потому что они конкурентоспособны только в рамках этих структур. Это очень большая и очень тяжелая тема - отношения между властью и знанием. Она особенно тяжела для Беларуси из-за той ситуации, когда в течение нескольких последних лет беларусская наука сознательно ограждалась от возможных контактов с носителями другого знания, да и вообще от всего, от чего только возможно. Но знание, произведенное для внутреннего пользования на очень небольшой территории, делает людей, производящих это знание, заложниками системы. Ведь эти люди не включены в мировой научный обмен, в глобальные контакты. С одной стороны, они депривированы, а с другой - начинают становиться патриотами своей системы, потому что вне ее они не имеют абсолютно никакого статуса. Это вещи - связь знания с властью, т.е. кто и каким образом легитимирует что-то написанное кем-то в качестве «знания».

- Раз уж мы заговорили о разнице беларусской и западной науки, то давайте обсудим еще один «больной» вопрос. А именно – отношение постсоветских, в частности, беларусских интеллектуалов к гендерным исследованиям. Не единожды приходилось слышать от умных и образованных мужчин, что гендер – это вовсе не наука, а так - «женские шалости». Как с таким мнением бороться и как ему противостоять?

- Я думаю, что это связано с попыткой части интеллекталов «оборонить» свой статус, т.к. гендерная теория (или любая «другая» теория) угрожает сложившейся системе статусов и символических капиталов. Как сами эти интеллектуалы могут быть не приняты официальной беларусской наукой, потому что составляют угрозу для нее, так и сами они отвергают теории, написанные в другой парадигме, потому что это требует пересмотра их собственных позиций. Людвик Флек, польский философ, писал, что «все уже известное всегда казалось систематическим, доказанным, имеющим практический смысл и самоочевидным для знающего», а любая чужая (новая) система знания, наоборот, казалась противоречивой, бездоказательной, ни к чему не приложимой и т.д. А гендер – это критическая теория.

Я полагаю, что гендерные исследования у нас будут продолжаться, потому что это связано, среди прочего, с возникновением группы женщин (и мужчин), заинтересованных в признании своей автономии. Будет какое-то количество людей, которые будут делать очень хорошие исследования, как Альмира Усманова, как Татьяна Журженко из Украины или Светлана Шакирова из Казахстана. Или Сергей Ушакин, например. Мы уже в 5-й раз провели конкурс на лучшую статью по гендерным исследованиям на русском языке. И делаем этот конкурс именно для того, чтобы участвовать в формировании научного канона, критериев и самой дисциплины.

Вместе с тем, если академия не изменится - а у нее нет особых причин меняться – будет много текстов «по теме гендера», которые будут иметь очень низкий статус вне того поля, на котором они произведены.

Очевидно, гендер здесь не станет тем, чем он стал на Западе, т.е. той теорией, которая изменила все другие теории. Там ты можешь заниматься гендерными иследованиями, можешь не заниматься, но ты понимаешь, что гендер - это главная линия социального разделения во всех обществах, и это влияет и на производство знания. Я сейчас читаю книгу о Чечне. Ее автор пишет вначале, что «как мужчина-антрополог я о многом не мог спросить, не мог говорить с женщинами на многие темы», и это, безусловно, имеет отношение к тому, насколько «объективной» получатеся картина. Он понимает, что такое гендер в производстве знания и в организации социальной жизни.

На Западе гендерная теория возникла в той ситуации, когда там происходили движения за права цветных, сексуальных меньшинств, антивоенные, молодежные, т.е. изменялась социальная структура. Она позволила многим ранее «угнетенным» группам заявить о себе. Потому что в связи с переходом к постиндустриальному обществу исчезла необходимать контролировать их так жестко, как раньше. Таким образом, тогда гендерная теория возникала в русле общих социальных изменений, в том числе, и как способ легитимации изменяющегося социального порядка.

На постсоветском же пространстве после периода «родового строя» советского равенства происходит обратный процесс. Идет формирование новых форм неравенств – на основе экономического разделения, культурного и т.д. Также изменилось общее представление о социальной справедливости. А гендер включен во все социальные взаимодействия. Мы живем в тех условиях, когда неравенства стало не меньше, а больше. Т.е. гендерные исследования как критическая теория «освобождения» идут как бы против общего социального течения.

Усилиями людей, которым это важно и нужно, гендерная теория будет производиться, но мы пока не знаем, что будет дальше. Предстоит сформулировать ту «большую теорию», при помощи которой можно описать эту новую ситуацию. И еще – сформировать теорию, которая была бы значима не только для самой себя, но и за своими собственно академическиим пределами.

Прием документов в Магистратуру Центра гендерных исследований при ЕГУ продолжается до 5 сентября 2009 года.

Информацию про другие магистерские программы ЕГУ см тут: http://www.ehu.lt/studies/master/programs/